 | |
|
Дитя, я пленился твоей красотой Неволей иль волей, а будешь ты мой. Напрасно старушка ждёт сына домой. Ей скажут, она зарыдает. Он пел, озирая родные края: «Прелестная дева ласкала меня, Но скоро я дожил до черного дня, Ей скажут, она зарыдает. Товарищ, я вахту не в силах стоять, Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать. Огни в моих топках совсем не горят,» – В глазах у него помутилось. «Однажды созвал я весёлых гостей. Мы мчались, мечтая постичь поскорей Грамматику боя, язык батарей. Ко мне постучался презренный еврей, В глазах у него помутилось. Он шёл из Вифании в Ерусалим, Заранее грустью предчувствий томим: Неверную деву лобзал армянин, Собравши последние силы». Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог, Оно настигает мгновенно, врасплох, Собравши последние силы. |
|
| |
Евгению Водолазкину это вечное сели-встали на местах перегибов пролагает квадратную сеть разрастающихся белых пятен; там заводятся львы, суетятся таможенники магриба, там морским чудовищам озёрный ландшафт приятен. молодится земля, сводя с лица изобары и изобаты, осыпается лишняя краска косметики территорий. меньше знания, значит будет меньше заботы. лёгкий скачет кузнечик, синий цветёт цикорий. ты - географ. сиди один, совершенствуй любимые думы, оставайся в своей работе твёрд, угрюм и спокоен, аккуратно стирай из книг следы криков и шума. мало ли о каких чудесах плёл тот захожий воин. ты глядишь назад, но не видишь ни гордых пиршеств, ни пьянок, ни селений горных, ни гибелей в героических битвах. в белых пятнах ложится снег, укрывая следы стоянок человека, которого кто-нибудь в будущем может быть называл первобытным.
|
|
| |
| |
|
Что, Мишенька, теснó в твоей землянке? Гражданке N в кудрях склонять хихи Теперь всё чаще. Этакой подлянки Могли ли ожидать твои селянки, Посудомойки били склянки и Гусар сарай стихает. Околоток Спи, Мишенька, на солнечной полянке. |
|
| |
|
Эта странная штука должно быть прокралась прямо из ада. Она похожа на птичью лапу, какую канибалы носят на шее. Когда ты держишь ее в руке, |
|
| |
|
С тех пор, как большой птицей из моей груди выпорхнуло божье имя мне как-то не по себе. Эта пустая клетка меня тревожит. Говорят, природа не терпит таких состояний. Я стараюсь терпеть. Но получается, кажется, не то, чтобы очень. В конце концов, ведь я тоже венец природы. Пробовал поместить в клетку, например, попугая. Конечно, меня предупреждали, даже продавец в зоомагазине делился собственным опытом; но я не верил. Если у них не вышло, то значит, получится у меня, думал я. Нет, полная ерунда, особенно с говорящими. Курицы (наверное, вам, как и мне, это не приходило в голову) производят столько помёта, что можно было бы торговать им отдельно. Но когда они срут буквально вам в душу, задумываешься, стоит ли выделки эта овчинка или это уже телушка и куда задевался обол, спрятанный, кажется, под языком, на перевоз. Турманы, дутыши, немецкие похищенные монахи, саксонские священники, волшебные ласточки, богемские космоноги, господи, кого только тут не бывало; не перебывало тут, в этой клетке. Помогало не очень. Годы катятся, громыхая на стыках. Каждое утро теперь, притворяясь, что медленно и аккуратно чищу зубы, приглаживаю гребешком всё, что сберёг, я смотрю в зеркало. Так же как природа ждала у Пушкина первого снега, так же, как груши обращаются в каркающие уголья, так же, как полыми землями разносится полувсхлип, так я жду на подбородке позёмки. Слышишь? В этом ребре для тебя давно всё готово. Для тебя я стану и Адамом, и Евой. Потому что ради тебя иного не знаю, никого не жду. |
|
| |
|
Когда наши нейроинтерфейсы въедут в Москву на фурах с китайскими иероглифами вдоль бóрта, радио "Эхо Хайдеггера" зазвучит в каждой лаборатории, в каждом исследовательском институте, в каждой квартире, в каждом дворе, в каждой кровати рано утром до звонка будильника скажет вслух всё, что мы пытались смолчать про нашу ненависть про пламя жестокой любви про тупость соратников и сограждан про Ханну Арендт и эту осточертевшую невыносимую репрессивную овсянку на завтрак. |
|
| |
|
Я видел время как медленный лёд идёт слоями сталкивается и крошится Трещины в толще Жёлтые линии вдоль Ангелы божии, снаряжайте коньки, пир в доме ледовом! |
|
| |
|
и морковный спас, и ореховый, и медовый, и яблочный спас. бесы веруют и трепещут уж пожалуй не хуже нас. малый франц говорит ко птицам, падуанец по-рыбьи молится. муравью обещал царство божие, муравьеда от смерти спас |
|
| |
|
мальчик бежит и кричит волки волки жидкая грязь на несколько раз падавшем духом небо набрякло расселось роняет шипящие свистящие взрывные согласные град не держится в тучах сыплет из дыр люди ушли из деревни овец доели мать и отец говорили будем с тобой обманули куколки выползки шкурки пустых обиталищ коз повывели разбрелись собаки мальчик бежит и кричит волки волки по лугам по долам по долгам по донам по верховьям когда фонари погасли звёзды прибавили свету яблони засияли пустынным белым наливом ягоды алым выпотом по кустам кусты по костям мальчик бежит и кричит волки волки тут в шкурах серебрится луна миллионом иголок псиная хвоя морозный воздух никто больше не воротник волки кричит мальчик волки волки мальчик говорят волки мальчик засыпай закрывай глаза бою бой. |
|
| |
|
У меня с Советским Союзом есть свои счёты по обезболивающим, про которые я отчего-то никогда не писал. Дед мой Абрам Хацкилевич умирал с обширным раком. К нему ходила патронажная сестра с обезболивающими. Раз в три дня. Аккуратно по расписанию. Они действовали примерно часа четыре. Больше было не положено. У него были метастазы в печени, легких и позвоночнике. И раз в три дня ему четыре часа не было больно. Когда принесли гроб, сестра его жены (бабушки моей) закричала (они глуховатые уже были все): "Фаня! Это не наш покойник! Погляди, какой красивый!" Он похудел очень. И похорошел. Страдать — для лица полезно. Да и вообще. Я его не хоронил. Лежал в больничке по мелочи и потому мне не рассказали — ни что он скончался, ни что его похоронили. Я еще потом много лет думал: «поеду в Малаховку, спрошу деда». У меня получалось. Спрашивал. Деда только среди живых не было. А так норм. Советы, поддержка, мудрые ухмылки. Всё то, что дед должен своим внукам. Чего при жизни его у меня — нет, не было. |
|
| |
|
Час приблизный, час неспорый, неотвязный точный час. Час болезненный, который изнутри толчется в нас. Час, который знать не хочешь, час, который не забыть, Час расчетный чоткий чистый, миг меж "штоэто" и "ох" |
|
| |
|
Сергей Жадан Мама говорит: сходи в военкомат, А я ей говорю: ма, ну чо за дела, ма, А мама говорит: малой, я уже старая, вот я помру, Почему — говорит — ты не хочешь идти? Да потому, что я дебил! Что б я делал, если вдруг стал бы сапером? пер. с укр. перевести этот стишок очень мною высоко ценимого Сергея Жадана мне пришло в голову после одного чтения и одного разговора. сперва я прочитал новый цикл Сергея "Почему меня нет в социальных сетях" (в русском переводе Полины Барсковой лежит вот тут). потом я поучаствовал в разговоре о стихах времен гибридной войны (видео вот тут,текстовая расшифровка появится тоже) а потом подумал, что, кажется, те голоса, которые звучат в этом цикле Жадана, уже звучали прежде. только жили они иначе - и в другом мире. и нашел вот этот стишок в не слишком-то услышанной при появлении Эфиопии. |
|
| |
|
москва просыпается поздно встает под душ ворчит не хочет работать идти столицей девяносто девять из ста душ без образования юридического лица вообще ничего не хотят ни спать маршрутно сквозь струи ни закладывать пищу в зевки кириллицы ни потягивать коллективное тело твоё бездушное / немытое / мытое / душное хотят любви / обниматься / котят / и пожалуйста имперского величия москва идёт шлёпая мокрыми пятками по щиколку в переулках пахнет мокрой псиной соловьиной пыльцой болотной тиной кадиллаками и трусцой глад блед мор будут может быть позже трус жив зажигается жидкое серое солнце жжёт что попало нет войне. |
|
| |
|
Прекрасный журнал "Библиотека в школе" в лице его прекрасного главреда Оли Громовой попросил меня написать несколько слов про десять книг, появившихся в России в нынешнем столетии в оригинале или переводе. Поместиться в цифру десять с любимыми книгами оказалось задачей мучительной и почти невыполнимой. За место под солнцем бились не только отдельные авторы, но целые жанры. Надо принять во внимание, что за коротенькое начало XXI века человечество уже написало существенно больше книжек, чем за плодовитые XIX и XX, так что отбор обитателей тесной полочки становится задачей более мучительной с каждым днем. Взываю к читателю о снисхождении.
|
|
| |
|
нет нет нет здесь у нее знакомые и подруги вышивка по четвергам и кружок рисованья песни это не главное и к тому же не кормит все равно это будет ей по ночам сниться как оставить разом всё нажитое каждое блюдце искорки позолоты разве она - перекати поле? что наверху она уже и не помнит нет нет нет эвридика поворачивает обратно |
|
| |
|
с тебя янтарь пообтрепался и ножек крылышек твоих торчат наружу окончанья их серым мажет море ветер шумит в них скидывая дробно их ветви на их черепицу смолистый сон твой привкус йода тревожит смутно по челу цветет тревоги побежалость ты то в кольце то на подвеске обочиной твоих песков лежит моих следов цепочка запутанная в узелок |
|
| |
| |
|
В сентябре Фонд помощи хосписам "Вера" выпустит третью книгу "ради которой объединились все кого, объединить которых невозможно". Были писатели, были публицисты, были поэты - теперь сказочники. От Михаила Жванецкого до Владимира Любарова, от Людмилы Петрушевской до Ирины Ясиной, от Ренаты Литвиновой до Андрея Усачева, от Рождества Христа и Богородицы до псевдобуддийских ориенталий - все, что странно увидеть под одной обложкой и оттого еще интереснее. За каждым шмуцтитулом новый, невероятный поворот: разве не о таком путешествии мечтает настоящий читатель? Мне выпала честь написать к сборнику предисловие. Вот оно Зачем сказки? Для начала: отнимите эту книжку у детей. Им с ней совершенно нечего делать. То есть, конечно, мы все помним: сказки рассказывают детям. Сказки – это что-то такое, детское. Это, может быть, и хорошо (Всё лучшее – детям!), но ужасно несправедливо. Во-первых, несправедливо по отношению к сказочникам. Ни великий Андерсен, ни Эрнст Теодор Амадей Гофман, ни князь Владимир Федорович Одоевский не писали своих сказок для детей. Они надеялись, что взрослые люди, пожившие уже какое-то время и знающие, как устроена жизнь, войдут с ними вместе в сказочный мир – и посмотрят на свою жизнь со стороны. Разве Гоголь сочинял свою "Страшную месть" для детей? Разве самая страшная сказка, когда-либо писанная по русски, была предназначена только для того, чтобы запугать до полусмерти каких-то неведомых крошек и заставить из погромче визжать, просыпаясь ночью? Ох, ну конечно же нет! Но несправедливо это и по отношению к читателям. Разве взрослые менее детей достойны утешения? В тот момент, когда кажется, что жизнь победила нас окончательно, положила на обе лопатки и больше с нами ничего хорошего не случится, сказка позволяет выйти из этой жизни в какую-то совсем другую: иногда более справедливую, иногда более щедрую, иногда устроенную немножко подобрее, – и поверить всем сердцем, что правильно именно так. Что так может быть, а потому однажды так и будет. Сказка – утешение. И для того, чтоб утешать ей хорошо бы касаться жизни. В книге, которую вы сейчас начнете читать, есть несколько сказок, которые будто бы и не сказки: истории вещей и людей, подсмотренные в настоящей жизни. Но в них столько хороших людей и надежного, устойчивого, не разрушающегося мироустройства, что авторы их совершенно справедливо узнали в этих чудесах приближение сказки. Настоящие читатели, конечно, здесь спросят меня возмущенно: разве сказка должна приближаться к жизни? Разве мы любим читать только о тех, кто похож на нас? Разве страдания мохноногих хоббитов в диких горах и волшебных долинах мало трогают наши гладкие городские души? Разве Шахерезада напрасно рассказывала тысячу и одну ночь подряд озлобленному Шахрияру про джиннов и оборотней? Конечно, нет. Но для того, чтобы утешила, чтобы дала сил жить такая сказка, требуется некоторое усилие. Сам читатель должен двинуться навстречу, отдать себя истории, сказке. И по мере того, как все более сложным, все более причудливо выстроенным историям он научится позволят звучать, все более странные цветы научится выращивать внутри себя из писательского семечка, все более сильным читателем он будет становиться. Это занятие, быть может, на целую жизнь. И это уже задача не для детских силенок. Нет, слушать сказки – взрослое дело. Напоследок расскажу вам нечто вроде сказки. Авторам предисловий обычно не положено, но ведь мы с вами уже почти в сказке, значит, исполняются давние мечты. Ну и потом, меня отчасти извиняет то, что моя сказка будет основана на самых настоящих, подлинных событиях. В стародавние времена в той части мира, которая сейчас считается Северной Европой, жили викинги. Ребята они были физически крепкие, грубые и малосимпатичные. О народах многое может рассказать их собственный рай: как они представляют себе всё самое хорошее? У одних в раю поют, у других много прохладной воды и вечно девственных ласковых красоток. У третьих в раю совсем-совсем ничего и больше нет никакого страдания. У викингов в раю горели костры, было много пива и вареной свинины; викинги там продолжали вечную нескончаемую попойку и немного дрались между собой, потому что больше никого в раю, как и положено, не было. Когда у земных викингов, еще не отправившихся к котлам вечного пива, кончались деньги, зерно или свиньи, рабы или доспехи, они грузились в лодки и ехали к соседям отнимать всё у них. Такое вот устройство мира казалось им ужасно справедливым: ведь когда они выжигали прибрежные города соседей, отнимали у них все, угоняли в плен слабых, а сильных убивали - уже после этого они садились в кружок и поровну, по абсолютной справедливости делили всё награбленное между собой. Каждому викингу доставалась равная доля награбленного. И только два человека всегда получали из общего котла двойную долю. Первого вы угадаете и сами: это был конунг, предводитель. Тот, кто командовал крепкими парнями с рыжими косами, тот, кто выбирал, какие города соседей будут сожжены и разграблены. Эти ребята всегда получают больше. Но кто же второй? Вторым был скальд. В каждом походе у викингов обязательно был с собой сказочник и певец, который весь долгий путь от родного берега до места боя рассказывал и пел им сказки и древние сказания. А на обратном пути пел вместе с древними сказками рассказ о том, как они вот только что героически добыли богатой добычи. И викинги, которых никто бы не заподозрил в особенной тонкости душевного устройства, заслушивались этих сказок, как дети. Блуждая в туманах под парусами или налегая на весла, они слушали этот голос, который вел их не по земле и воде, а по временам великих героев и в чистом пространстве сказочного всесилия. А потом по доброй воле делились со сказочником добычей. Наверное, сказки очень любили – вот и чествовали сказочника. Авторы этой книги, которых навряд ли можно было бы представить где-то вместе, тоже готовы рассказывать вам свои сказки и истории. Пусть рассказанное поможет вам двигаться своим путем. А вы уж, пожалуйста, почтите сказочника. Хотя бы вниманием. |
|
| |||
|
Что случилось: Более десяти лет назад мы с руководством Центрального дома художника придумали и создали Московский международный открытый книжный фестиваль. Все в нем было – победы, споры, ссоры, спецпроекты, яркие партнерства. Не было только денег от Министерства культуры (книжки в России - не культура, а коммуникации) и цензуры. Денег так и не появилось, а цензура, кажется, уже. Вчера руководство ЦДХ и ряд кураторов получили из Министерства культуры предложение, от которого невозможно отказаться. Здесь подробности - по моему мнению, неприглядные. У меня нет никаких претензий к руководителям крупного учреждения культуры, которые не смогли быстро и ясно ответить "нет" на это послание. Сотрудники минкульта, конечно, понимали, что у них много людей в заложниках, когда писали этот ультиматум. Как соорганизатор и участник фестиваля, Институт книги поставлен в сложное положение. Участвовать нельзя, отменять участие за день до начала невозможно. После некоторого раздумья написал два таких текста для Colta.ru: Я вижу в этом документе грубое вмешательство в программную политику фестиваля. Фестиваля, к которому на протяжении всей его длинной и сложной истории Министерство культуры не имело никакого касательства — как в части производства смыслов, так и в части финансирования. Абсурдно, что государственный орган отдает нам — команде фестиваля — распоряжения, опираясь при этом не на законы Российской Федерации, а на воображаемые министром и его заместителями «традиционные нравственные ценности». Очевидно, что мы принадлежим к разным традициям. Не вижу, какие из этого факта можно было бы сделать выводы, кроме его констатации. Подобные методы регулирования недопустимы, и соглашаться с ними значит рубить опоры подлинной культуры. Участвовать в этом не хотелось бы. в Центральный дом художника: Коллеги, обращаюсь в связи с попавшим в прессу письмом Министерства культуры РФ книжному фестивалю. Я вижу в этом документе грубое вмешательство в программную политику фестиваля. Подобные методы регулирования недопустимы, и соглашаться с ними - значит рубить опоры подлинной культуры. Участвовать в этом не хотелось бы. Если требование Министерства культуры будет удовлетворено, я настоятельно прошу удалить любые упоминания об Институте книги и обо мне лично как партнерах и участниках фестиваля из пресс-релизов, с сайта фестиваля, любой печатной и рекламной продукции, связанной с фестивалем. У нас есть ряд неотменимых обязательств перед международными институциями и третьими лицами, которые мы по возможности выполним. Отказы от участия в программе, уже случившиеся и еще предстоящие, прошу считать обстоятельствами непреодолимой силы. Александр Гаврилов, Институт книги PS Пишу это письмо с большой горечью, понимая, в какую трудную и двусмысленную позицию мы все поставлены Минкультом. Но никак иначе сейчас поступить не могу.
|
|||
![[sticky post]](https://www.livejournal.com/img/icon_sticky.png?v=11043 "[sticky post]"){kind=icon}